Личности


Здесь собраны рассказы о жизни удивительных людей, не всегда они известны широкой публике. Однако, это не умаляет их значение для человечества.

  • Граф-мученик Александр Медем
  • Эдмунд Блэр Лейтон
  • Тамара Туманова
  • Петр Барановский

 

ГРАФ-МУЧЕНИК АЛЕКСАНДР МЕДЕМ

8 августа в бывшем имении графов Медемов Александрия в Хвалынском районе Саратовской области пройдет Второй историко-культурный праздник «Возвращение в Александрию». Праздник начнется молебном в усадебном храме во имя равноапостольной Елены, восстановленном в 2007 году. В программе праздника – презентация проекта развития сельской территории «Возвращение в Александрию», показ и обсуждение документального фильма Софьи Горленко и Глеба Кузнецова «Атлантида русского Севера» – об истории отдаленной русской провинции Архангельско-Вологодского региона, знакомство с усадьбой, показ фильма Алексея Наумова «Медем» – о новомученике Александре Медеме, другие мероприятия.

Жизненному пути графа-мученика Александра Медема посвящена и публикуемая нами статья.

Рождество 1915 года представитель старинного балто-немецкого рода граф Александр Оттонович Медем встретил на передовой Западного фронта вместе с солдатами. От Саратовского губернского земства он сопровождал туда вагоны с подарками. Спустя несколько месяцев Медем вернулся в зону боевых действий в качестве начальника врачебно-питательного отряда. Порой под шквалом ураганного огня, добровольцы из «летучек» вывозили раненых солдат с поля боя, оказывали им необходимую медицинскую и санитарную помощь.

Граф Медем не раз видел лицо смерти… и оно имело с ним кровную связь: немецкие технологии массового уничтожения, солдаты вражеской армии, с которыми он мог разговаривать на одном языке и с большинством из которых он был одной лютеранской веры… С другой стороны были русские мужики – такие же, с которыми он рос в имении родителей на Волге, с которыми распахивал землю, засевал и собирал урожай, ел одну и ту же пищу… Теперь они умирали на его глазах от химических ожогов и огнестрельных ран.

На войне как на войне. Сердце Александра Оттоновича не выдержало. После тяжелого приступа весной 1916 года он был вынужден покинуть отряд и вернуться к семье на свой хутор Александрия, что в Хвалынском уезде, на севере Саратовской губернии. Там 16 июня он переходит в Православие, делает это тайно. И этот выбор стал началом его пути на Голгофу.

***

Александр Медем родился 8 декабря 1877 года в Санкт-Петербурге в аристократической семье. Его отец граф Оттон Людвигович Медем в разное время был Новгородским губернатором, сенатором, членом Государственного Совета, принадлежал к старинному и влиятельному курляндскому роду. Мать – Александра Дмитриевна Нарышкина – происходила из известной, родственной русскому императорскому двору аристократической семьи.

Александр в детстве

Вопреки законам Российской империи, Александр Медем был крещен в вероисповедание отца – лютеранство, на что было получено Высочайшее разрешение.

Детство Александра прошло в основном в Саратовской губернии, где еще в 1875 году в Хвалынском уезде его родители приобрели земли, центром которых был хутор Александрия. Имение находилось в самой узкой части водораздела Волги и Терешки. Во владении Медемов были также перевоз и рыбные ловли на Волге с прилегающими островами.

Со временем Александр полюбил ставшие для него родными поволжские края и деревенскую жизнь. С раннего возраста он проявлял интерес к полю, а когда подрос, то ни одна сельскохозяйственная работа на хуторе не обходилась без этого живого, веселого, деловитого и сообразительного мальчика, принимавшего во всем самое деятельное участие.

В мае 1893 года Оттона Людвиговича назначили Воронежским вице-губернатором. В Воронеже Александр поступил в гимназию. Там же состоялось знакомство Медемов с влиятельным дворянским родом этого города – Чертковыми. В семье Чертковых воспитывалось двое детей – сын Михаил и дочь Мария.

Мария Федоровна была очень красивой девушкой с большими синими глазами и черными густыми волосами, при этом очень застенчивой. Она получила типичное для того времени домашнее образование, свободно владела английским и французским языками, хорошо рисовала, была очень начитанна, обладала глубоким умом.

В 1896 году Оттона Людвиговича назначили Новгородским губернатором, и Медемы переехали в Великий Новгород. Там Александр окончил местную гимназию и в 1898 году продолжил обучение на юридическом факультете Петербургского университета.

В столице Александр Медем и Мария Черткова встретились вновь, и эта встреча закончилась свадьбой 5 мая 1901 года.

Для постоянного проживания молодожены выбрали Александрию. Они вполне могли угнездиться в собственном имении Александра Оттоновича Каугерсгофе в Курляндии или в поместье Марии Федоровны, находившемся в Бессарабии, но главу семьи манили любимые с детства края со сверкающей на солнце, прорезанной островами Волгой, займищами, бескрайними полями и дубравами, лугами с ароматными земляничными ягодниками. Всему свету граф Медем предпочитал Александрию. По свидетельствам современников, он знал каждого нанятого крестьянина и отбирал только лучших работников, лично объезжал владения и следил за ходом работ, мог и из одного котла с рабочими поесть, ходил в крестьянской косоворотке. Его дочь Александра позже напишет: «Отец привык легко общаться с людьми и всех располагать к себе. Сам всегда предпочитал общество простых людей (в частности, крестьян). Он умел держать себя соответственно в любом обществе, но не любил находиться в тех аристократических кругах, где было много условностей».

В начале ХХ века в усадьбе начинается активное строительство. Возводятся паровая мельница, сыродельня, амбары, силосная башня, деревянный ледник, оранжерея и прочие хозяйственные строения. На Волге работала хлебная пристань. Вводились все новейшие достижения агрономической науки и техники: на ферме – механические поилки, на мельнице – силовая установка, были закуплены локомобили, паровая машина, молотилки.

На берегу Нижнего пруда расположился каменный барский дом; были разбиты парки, аллеи, сады, цветочные клумбы и огороженные невысокими деревянными заборчиками палисадники с дубами и голубыми елями. В них расхаживали, распустив радужные хвосты, павлины.

Александрия стала образцовым имением с развитой инфраструктурой, особой усадебной культурной средой и гармоничными социальными отношениями. Здесь Александр Оттонович с Марией Федоровной строили свою счастливую жизнь, здесь же у них появились дети: 25 июля 1902 года рождается первенец – сын Федор, позже еще три дочери: 10 апреля 1904 года родилась Софья, 8 сентября 1908 года – Елена, а 14 мая 1911 года – Александра. Все они были крещены в Православие.

М.Ф. Медем с детьми Федей и Софьей. 1904 г.

Младшая дочь позже напишет: «Будучи по натуре человеком властным, упрямым и любившим делать всё по-своему, отец распоряжался делами и всей внешней жизнью семьи. Но внутренней, духовной жизнью и им самим как человеком руководила моя мать, являвшаяся для отца и духовным, и нравственным авторитетом».

Тяжелым крестом и неутешным горем для Александра Оттоновича и его жены была средняя дочь. Рождению Елены предшествовала холера у беременной Марии Федоровны. Болезнь и лекарства, которыми ее спасали, повлияли на здоровье будущего ребенка. Когда девочка появилась на свет, родители стали замечать, что она не развивается нормально. Елена не могла говорить, сознательно владеть телом и даже жевать. Но при всей тяжести болезни у Еленушки, как ее ласково называли близкие, не было идиотского выражения лица.

«Когда говорили строго, – вспоминает ее младшая сестра, – она плакала, когда ласкали – она улыбалась. Улыбалась и радовалась появлению перед нею матери, реагировала на звук посуды, когда была голодна. Более всех детей она была похожа на мать: огромные синие глаза, черные брови и волосы, нежная кожа… У бедняжки бывали припадки судорог всего тела, и это было очень мучительно. Она кричала, и сердце родителей надрывалось».

Еленушка нуждалась в постоянном уходе. Александр Оттонович и Мария Федоровна предпринимали различные меры для лечения дочери, возили ее на обследования к лучшим врачам не только России, но и Швейцарии. Болезнь не отступала. Тяжелые обстоятельства стали очередной ступенью в духовном росте Александра Оттоновича. По желанию супруги он закладывает в Александрии православный храм во имя святой Елены – небесной покровительницы Еленушки.

В 1910–1912 годах каменная однопрестольная церковь в Александрии была возведена и освящена 17 октября 1913 года. Иконостас для церкви выполнили известные мастера Владимир Комаровский и Дмитрий Стеллецкий.

Осенью 1914 года в Петрограде погибает Александра Дмитриевна Медем. Потеря матери не подорвала нравственных сил Александра Оттоновича. Вскоре после семейной трагедии он принимает активное участие в поддержке русской армии, воевавшей на фронтах Первой мировой. В середине декабря 1914 года он сопровождает в Польшу поезд с подарками для солдат некогда расквартированной в Саратове 47-й дивизии. На фронте граф Медем встретил новый 1915 год, а 9 января вернулся обратно.

Ужасы войны еще более укрепили глубокие патриотические чувства Александра Оттоновича. Вскоре он вновь отправился на фронт, но уже в качестве начальника санитарного отряда Всероссийского земского союза. Там же он принимает решение стать православным.

Революции 1917 года подорвали основы русской государственности и национальной идентичности. Все потенциальные противники преступного большевистского режима становились его жертвами, порой безвинными. В этот момент менялась и жизнь Медемов.

Александрия была национализирована. Семья переехала в соседний Хвалынск, где ее временно приняли друзья. На первых порах семья и прислуга жили на «хуторские» запасы и имеющиеся в наличии средства.

Эмигрировать удалось лишь отцу Александра Оттону Людвиговичу, брату Дмитрию и позднее сыну Федору. Второй брат, Георгий, офицер Белой армии, погиб под Самарой. Самого Александра Оттоновича как бывшего «эксплуататора» и «буржуя» неоднократно арестовывали, чему предшествовали обыски в квартире. Его дочь вспоминала: «В те годы искали оружие. И хоть такого не находили, но отца забирали. В памяти: горящие ненавистью глаза человека в кожаной куртке, роющегося в наших вещах. Сопровождающие его берут руками со стола нарезанные к ужину куски вареного мяса и хлеб, жадно едят. Это для пришлых представителей власти мой отец был помещик и “классовый враг”. Местные коммунисты и рядовые люди, знавшие и любившие “графа” как человека, не раз выручали его».

Во время одного из арестов лета 1918 года Александра Оттоновича приговорили к расстрелу. Уважавшие графа люди предлагали организовать побег, но он отказался. В ночь перед расстрелом под большим секретом Александру разрешили переночевать дома и проститься с семьей. Его выпустили без конвоя, под честное слово, с условием, что утром он вернется и не подведет отпустившего. Так Александр Оттонович с Марией Федоровной, просидев всю ночь на балконе снимаемой квартиры, приготовились к ужасной развязке, а на рассвете… канонада! Большевики без боя сдали город частям Народной армии КОМУЧа, приговор отменился сам собой.

Но уже к осени советская власть в городе была восстановлена. Александра Оттоновича вновь арестовали. За его освобождение у Марии Федоровны потребовали крупную сумму денег, которых у семьи не было. Тогда она обратилась к хвалынскому мулле, давно знавшему и уважавшему Медемов. Татарская община собрала необходимую сумму, и граф Медем был освобожден.

Обыски, аресты, тюремные заключения еще не раз врывались в семью Медемов.

С 1921 года Александр Оттонович, а вслед за ним и вся семья Медемов ходили на службы большей частью не в Казанский собор, а в церковь мужского Свято-Троицкого монастыря. Это было связано с переходом практически всех приходских храмов Хвалынска в обновленческий раскол.

В монастыре граф Медем и другие верующие организовали церковный совет. Хвалынский Свято-Троицкий монастырь под ревностным напором графа Медема стал противостоять обновленцам. От имени верующих Александр ездил в Саратов к одному из главных противников «Живой церкви» в губернии епископу Петру (Соколову) с прошением принять их приход в свою паству.

Александр Оттонович с болью наблюдал за происходившим в его стране. В одном из писем сыну он ярко описывал свои переживания: «Федюшок мой дорогой. На днях твое рождение – тебе исполнится 21 год, то есть гражданское совершеннолетие. Буду особенно горячо за тебя, мой мальчик, молиться, чтобы Господь помог тебе достойно и возможно праведно пройти свой земной путь и душу свою спасти, дал тебе счастья, силу и душевную, и телесную, смелость и дерзновение и крепкую непоколебимую веру. Одна только вера, что не всё кончается здесь земным нашим существованием, дает силу не цепляться во что бы то ни стало за свою малозначащую жизнь и ради ее сохранения идти на всякую подлость, низость и унижение. Это мы наблюдаем на каждом шагу, и тошнит от этого всего до полного отвращения ко всем окружающим.

Действительно свободным может быть только человек, глубоко и искренне верующий. Зависимость от Господа Бога – единственная зависимость, которая человека не унижает и не превращает в жалкого раба, а, наоборот, возвышает. Проповедник и наставник я плохой – но мне хочется тебе сказать то, что я особенно остро чувствую и для тебя желаю. Верь твердо, без колебаний, молись всегда горячо и с верой, что Господь тебя услышит. Ничего на свете не бойся, кроме Господа Бога и руководимой Им своей совести, – больше ни с чем не считайся; никогда никого не обидь (конечно, я говорю о кровной, жизненной обиде, которая остается навсегда) – и думаю, благо ти будет…».

Письмо было написано в разгар антирелигиозной кампании. В Саратове 26 июля был арестован епископ Петр и священники крупных приходских церквей и соборов. Александр Оттонович не мог не знать об этом. Поэтому в письме отразился его внутренний протест.

Еще 25 июля 1923 года уполномоченный, исследуя добытый следственный материал, заключил, что в Саратовской губернии под видом религиозного общества существует тайная организация духовенства и монархически настроенных мирян. «Вдохновителями и руководителями организации являются Соколов Павел Иванович, именующий себя “епископ Петр”, священники Комаров Анатолий Андреевич и др.».

Связь Александра Оттоновича с епископом Петром и его деятельность в качестве члена церковного совета не остались без внимания следователя. Его «признали» активным участником указанной выше организации и более того – ее представителем и организатором в городе Хвалынске. Также он якобы «держал связи с руководителем данной организации гражданином Комаровым Анатолием, от коего получил конкретные указания о планах организации и методах борьбы против соввласти, по агентурным данным, сам лично высказывал уверенность, что теперь не скоро удастся покончить с соввластью».

Так граф Медем попал в групповое следственное дело за номером 1200, возбужденное против духовенства и мирян Саратовской губернии во главе с епископом Петром (Павлом Соколовым); по делу проходило 36 человек. 23 августа 1923 года Александра Оттоновича вновь арестовали и отправили в саратовскую тюрьму.

Однако следственного материала оказалось недостаточно, и обвинение развалилось. В октябре «за недоказанностью состава преступления» графа Медема освободили. Многих проходивших по делу № 1200 осудили. Епископа Петра сослали на Соловки.

Испытания закалили душу Александра Оттоновича. Его жена сообщает в одном из писем: «За эти годы он необыкновенно вырос нравственно. Такой веры, такого мира и спокойствия душевного, такой истинной свободы и силы духа я в жизни не видела. Это не только мое мнение, могущее быть пристрастным, – все это видят, и этим мы живы – больше ничем, ибо самый факт, что мы такой семьей существуем, не имея ничего, кроме надежды на Господа Бога, это доказывает…».

В трудах и заботах о близких Александр Оттонович встретил очередное испытание. В феврале 1925 года заболела Мария Федоровна. К концу осени было ясно, что ее уже не спасти.

Александр Медем писал сыну: «Дорогой мой мальчик. Сегодня уже восемнадцатый день, что мама скончалась, и я всё не могу себя заставить тебе написать. Первое время просто от физической усталости я не мог писать (писал одно слово вместо другого), а теперь не могу собраться с мыслями и воспоминаниями, чтобы тебе всё подробно описать.

С началом октября ей стало значительно хуже – начался процесс в горле, она с трудом жевала, говорила шепотом. Каждый глоток в последнее время вызывал удушливый кашель. Часто она страдала спазмами в горле (это было самое мучительное). Исхудала она страшно и слабела быстро. Особенно последние дни. Она ужасно, бедненькая, страдала. Несколько раз горько плакала, как маленькая, и говорила: “Хоть бы Господь меня пожалел и прекратил мои страдания”. По ночам она спала иногда хорошо благодаря наркотикам, но часто просыпалась и молилась. Часто говорила: “Господи! Тебе несу мои страдания”.

Я так молился о ее выздоровлении, с такой верой, что до последнего дня не допускал мысли, что мне Господь откажет. И в ней я поддерживал эту уверенность, и она верила…

Последние двое суток я совершенно не спал, хотя она спала. В воскресенье я к обедне не пошел, так как не хотел ее оставлять (хотя и не верил, что это конец)… Часов в 5 вечера она отхаркиваться больше не могла, и тут только я понял, что Господь Бог мою мольбу удовлетворить не хочет. Я ей предложил послать за о. Петром, “чтобы помолиться”. Она с радостью согласилась и пожелала причаститься. Часов в 8 он ее причастил, и она успокоилась и затихла. Я всё время держал ее руку. Она позвала сначала Дину, благословила ее и затем прижала мою голову к груди, стала ее крестить и говорить: “Теперь я буду с детьми прощаться – Федюшенька мой, мальчик мой, благословляю тебя на счастливую жизнь, Христос с тобой, мой Федюшок. Потом Софиньку… Потом брата Мишу… Потом тетю Грушу. Потом Катю”. (Я пишу, как она говорила.) После этого она позвала по очереди тетю Мими и Зиновию Михайловну, Грушу и ее дочь и со всеми простилась. Еленушку она не позвала, а я не стал напоминать, предполагая, что она с ней не находит нужным прощаться, ожидая скоро с ней встретиться в лучшем мире. (Еленушка очень сейчас плоха – ждем ее кончины ежечасно.)

Сердце мое разрывалось, и я ей сказал, чтобы и меня Господь призвал скорее – “я не могу без тебя жить”. Она крепко прижала мою голову и сказала: “Не плачь, мой милый, – я знаю, ты скоро со мной будешь”. Глаза ее всё время были устремлены на икону Б[ожией] Матери, которая висела на стене передней, и она молилась до последней минуты… Мне так ужасно захотелось еще ее услышать, что я не выдержал – обнял ее и сказал: “Манюшенька, скажи мне хоть одно слово еще”. Она крепко сжала мою руку и произнесла совершенно ясно: “Миленький мой, мне так хорошо, так хорошо – только тебя жалко”. После этого она больше не говорила. В груди у нее клокотание всё делалось тише, и после последних слов, не больше как через 5–7 минут, она скончалась. Такой чудной смерти я никогда не видел. В полном сознании и спокойствии духа. Действительно, “безболезненно, непостыдно и мирно”. Насчет же “доброго ответа” сомневаться тоже не приходится. Видно, Господь не нашел возможным нашу просьбу исполнить. У меня сердце разрывается, но всё же приходится сказать, что Господь лучше знает, что для нас нужно. Очевидно, это нужно, и, очевидно, это лучше. Да будет воля Его…».

Мария Федоровна умерла 6 декабря 1925 года в половине двенадцатого ночи. По два раза на дню служили панихиду по усопшей. Из уважения к Александру Медему в этом принимало участие всё духовенство города. Приходил петь и соборный хор.

Страдания бедной Еленушки закончились на первый день Пасхи 3 мая 1926 года. Похоронили ее рядом с матерью и бабушкой. После смерти жены и дочери Александр Оттонович почти каждый день ходил на кладбище к могилкам родных и на службы в монастырскую церковь. «Так молился, так молился… Во время богослужения иногда шмыгал носом – душили слезы, которые он смахивал культяпым пальцем», – вспоминала Александра.

В 1926 году он писал сыну: «Напор на Церковь, одно время ослабевший, снова, по-видимому, крепнет… На Кавказе и др. окраинах отбирают последние церкви у православных и передают живоцерковникам – этим антихристовым слугам. У нас пока тихо. “Живых” у нас нет. Но, вероятно, и до нас эта волна докатится. В этом случае, конечно, первым полечу я. Я нисколько этого не боюсь – даже буду этому рад. Но одно противно – нами будут восхищаться, проливать слезы, почитать за мучеников за веру православную и пр., – но никто рискнуть собой не пожелает, и мы будем в ничтожном меньшинстве. Это, конечно, рассуждения от лукавого. На всё воля Божия. Мы свое дело сделаем, и, конечно, наша кровь (если ей суждено пролиться) зря не пропадет».

Осенью 1929 года Свято-Троицкий монастырь разогнали, устроив в нем клуб садово-огородного техникума. 4 января 1929 года графа Александра Оттоновича в очередной раз арестовали. Официальной причиной стали поступившие в ОГПУ сведения о наличии у Медема огнестрельного оружия.

Никакого оружия при обыске не нашли; явно, что искали совершенно другое, – всего было изъято 32 предмета. В основном это переписка графа с дочерью Софьей, открытки, конверты с адресами знакомых и друзей, «американский журнал», план Хвалынского уезда, письма священнослужителей, в том числе и митрополита Ярославского Агафангела (Преображенского) – выдающегося деятеля Церкви, ныне прославленного в лике святых.

13 февраля 1929 года уполномоченный вынес обвинительное заключение по следственному делу № 7. Выяснилось, что обвинение основывалось на устном материале – показаниях и доносах, позволяющих сделать следующие выводы: «В последнее время, начиная с февраля месяца 1927 года, в аппарат уездного уполномоченного ОГПУ, а позднее и в Вольский окротдел ОГПУ поступали сведения о том, что Медем часто выезжает в деревни, расположенные в б[ывшем] его имении, в частности на мельницу совхоза № 68, где среди рабочих и помольцев распространяет слух, дискредитирующий советское правительство.

Кроме того, Медем при посещении сел Б[ольшой] Федоровки и Черного Затона среди кр[естьянст]ва распространял слух о том, что советское правительство ведет неправильную политику в отношении крестьян, не умея “хозяйничить”, дерут большие налоги и что положение в хозяйстве может улучшиться, если передадут в частное пользование, тогда и крестьянину будет легче.

Медем среди духовенства и монахов г. Хвалынска ведет антисоветскую работу. Будучи председателем монастырского коллектива верующих и с обращением митрополита Сергия о поминовении власти Медем среди духовенства говорил: обращение вызвано под давлением расстрела. Поминать безбожную власть, ее не только поминать и молиться за нее, а нужно с ней бороться» (видно, что уполномоченный не владел грамотой, смысл вывода ясен, авторская формулировка сохранена. – А.Н.).

17 мая 1929 года особое совещание при Коллегии ОГПУ СССР, рассмотрев следственное дело, постановило: Медема Александра Оттоновича из-под стражи освободить, лишив права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, означенных губерниях, округах, Нижневолжском и Северокавказском округах с прикреплением к определенному месту жительства, сроком на три года, считая с 10 января 1929 года.

Запрет на проживание в Нижневолжском крае, в состав которого входил и Хвалынск, означал вынужденное расставание Александра Оттоновича с родными и любимыми местами, могилами близких людей и худо-бедно налаженной жизнью.

Пробыв в Хвалынске установленный срок – около двух недель, налегке Александр Оттонович отправился в Сызрань. Благо, что город находился рядом с Хвалынском и у Медемов там были знакомые.

Относительное благополучие семьи было недолгим. 11 декабря 1930 года Александра Оттоновича вновь арестовали. Младшая дочь Медема вспоминала: «Часов в 10–11 вечера – с детства знакомый отвратительный стук. Ну, конечно, незваные гости… и больше я отца не видела».

На допросах Александр Оттонович, как грамотный юрист и порядочный человек, держался благородно и достойно. Когда следователь спросил его, каких он придерживается политических убеждений и каково его отношение к советской власти, подследственный Медем ответил: «Определенных политических убеждений я не имею, поскольку я не занимался политикой. К существующему строю мое отношение лояльное. С программой коммунистической партии и советской власти я не согласен». При попытке выявить «сообщников» графа следователь получил следующий ответ: «Знакомых в городе Сызрани, которых я посещаю или которые посещают меня, нет. “Шапочных” знакомых, то есть лиц, которых я знаю по фамилии и в лицо, немного; также имеются в городе Сызрани такие лица, с которыми на улице при встречах раскланиваюсь, но их фамилии часто не знаю. Назвать тех лиц, которых я знаю по фамилии и в лицо, затрудняюсь, поскольку я их очень мало знаю и выставлять их в качестве своих хороших знакомых не желаю». Озадаченный таким ходом допроса следователь продолжил: «Так есть ли у вас люди, которых вы знаете в городе Сызрани?» «Люди, которых я знаю в городе Сызрани, имеются. Назвать я их не могу, потому что я их не вспомню», – ответил Медем. «Отказываетесь ли вы, гражданин Медем, назвать людей, которых вы знаете, или нет?» – не унимался допрашиватель. Александр Оттонович подтвердил, что отказывается, потому что не может их вспомнить. Ответы графа следователь подытожил: с одной стороны, люди, которых гражданин Медем знал, имелись, а с другой – он их не знал.

Подтвердив выводы чекиста, Медем был вынужден дать следующую расписку: «Ниже подписываюсь в том, что мне со стороны ведущего дело было 28 декабря 1930 года объявлено о том, что я своим отказом назвать людей, которых я знаю в городе Сызрани, препятствую выяснению всех обстоятельств дела и, таким образом, снимаю ответственность с сызранского отдела ОГПУ в соблюдении соответствующих процессуальных норм в части срока содержания под стражей». Далее следовала приписка: «Из лиц, которых я знаю по имени, отчеству и фамилии, я некоторых в данное время помню, но назвать и этих отказываюсь по той причине, что выдвигать людей, которых я случайно вспомнил, этим самым совершая к ним несправедливость, – не нахожу возможным».

В начале 1931 года у Александра Оттоновича обострился давно беспокоивший его туберкулезный процесс в легких, что было связано и с образом жизни (он много курил), и с тяжелыми условиями заключения. 22 февраля его перевели в больничный корпус сызранской тюрьмы. А в начале весны к Софье и Александре пришли вести, что их отцу совсем плохо. Они приехали в Сызрань, где хлопотали о свидании. Наконец разрешили – на следующий день. «А когда мы явились в назначенное время, – вспоминала Александра, – оказалось поздно… Ответили: “Еще вчера схоронили”. Где – не сказали».

Икона новомученика Александра Медема

Александр Медем скончался 1 апреля 1931 года от отека легких в тюремной больнице. 3 апреля дело в связи со смертью заключенного прекратили. 10 июня 1999 года Александр Оттонович Медем был реабилитирован.

20 августа 2000 года решением Архиерейского Собора Русской Православной Церкви Александр Медем был прославлен в лике святых в Соборе новомучеников и исповедников Российских.

В 2007 году в бывшем имении Медемов был восстановлен храм, освященный во имя святых равноапостольных Елены и Константина, а в 2010 году в Хвалынске открылась православная классическая гимназия, названная в честь святого Александра Медема. Сегодня это одно из лучших учебных заведений района. В ноябре 2014 года при гимназии открылся общедоступный музей, посвященный истории жизни графа Медема.

В 2014 году Алексей Наумов на собственные средства создал документальный фильм «Медем», рассказывающий о святом новомученике Александре Медеме. Фильм многократно становился победителем и призером международных кинофестивалей в Сербии, США, России. Однако для того, чтобы выпустить фильм в эфирном качестве, его необходимо доработать, на что нужны дополнительные средства. Сбор средств на фильм проходит здесь.

Эдмунд Блэр Лейтон (1853 — 1922)

Английский художник Эдмунд БЛЭЙР-ЛЭЙТОН (Edmund Blair Leighton) (1853-1922) писал картины, главным образом, на исторические сюжеты эпохи средневековья и Регентства. Он один из самых популярных живописцев-прерафаэлитов, а его картины часто воспроизводят в качестве репродукций и постеров. Но, как и Уотерхаус, и Герберт Дрепер, Лэйтон — личность для нас практически утрачен. Причины столь длительной популярности работ художника понять нетрудно, поскольку они — отражение направления всей его жизни, а именно — ностальгии по изящному, галантному прошлому. Лэйтон был также мастером тщательной проработки деталей, его произведения хорошо прорисованы, детализированы, богато декорированы и выглядят завершенными.

Оказалось, что художник не оставил никаких дневников, и найти упоминание о нем в биографиях того времени довольно сложно. Хотя его работы были выставлены в Королевской Академии в течение более 40 лет, он никогда не был академиком или членом-корреспондентом. Нижеследующая информация — всё, что удалось собрать касаемо «неуловимого Лэйтона».

Лэйтон родился 21 сентября 1853 года в Лондоне, в семье художника Чарльза Блэра-Лэйтона.
Образование свое он получил в университетском колледже, позже поступил студентом в Королевскую Академию.

В 1885 году Лэйтон женился на Кэтрин Нэш (Katherine Nash); у них родились сын и дочь.
Ежегодно (с 1878 по 1920) работы Лэйтона выставлялись в Королевской Академии.
Лэйтон был, как можно догадаться по его историческим полотнам, коллекционером антикварных музыкальных инструментов, старинных предметов искусства и мебели. Он жил на Priory Road — 14 (Бедфорский парк, Лондон), где и умер 1 сентября 1922 года.

Кто будет он, мой рыцарь, мой избранник,
Откуда явится, куда возьмет,
Он воплотит все тайные желанья
И будет на устах как сладкий мед.

И имя его в горле станет комом,
Захватит дух и сердце застучит,
Душа исполнится как шар огромный,
На крыльях счастья к небу возлетит.

И я из гадкой утки стану лебедь,
И робко подниму к нему глаза.
Кто будет он, мне остается верить,
Что он придет, и небо будет «за».

God Speed*oil on canvas *160 x 116cm *signed l.l.: E. BLAIR LEIGHTON 1900.

Vanquished *signed b.l.: E. BLAIR LEIGHTON 1884 *oil on canvas *51.4 x 76.8 cm

(c) Kirklees Museums and Galleries; Supplied by The Public Catalogue Foundation

(c) Williamson Art Gallery & Museum; Supplied by The Public Catalogue Foundation

(c) Williamson Art Gallery & Museum; Supplied by The Public Catalogue Foundation

 

Тамара Туманова. Черная жемчужина русского балета

Были такие дивы, которые были слишком великими, как скажем, Тамара Туманова. Для русского человека сейчас это ни о чем не говорит, они не знают, кто такие Тамара Туманова или Тамара Григорьева…
(Ольга Маховская. «Соблазн эмиграции, или Женщинам, отлетающим в Париж: психологические эссе». Москва, 2003)

Имя балерины и актрисы Тамары Тумановой знакомо многим балетоманам и балетоведам России, откуда она была родом, Франции, где она начала свою карьеру и, конечно, США, где она провела большую часть жизни и стала одной из легенд американского балета. В последние годы ее личность стала объектом бурных обсуждений в социальных сетях в связи с ее происхождением, о чем в нашем очерке также пойдет речь. Но сначала – о Ней…

Родившаяся в дороге

Будущая артистка появилась на свет в весьма неординарных обстоятельствах… В 1919 году уроженка Тифлиса Евгения Туманова, опасаясь террора большевиков, бежала из России в Китай, чтобы воссоединиться с мужем – полковником царской армии Владимиром Борецким-Хазидовичем. И в пути, когда состав пересекал Сибирь, в грузовом вагоне 2 марта у нее родилась дочка Тамара. Наверняка из-за этого факта место рождения Тумановой в разных источниках указывается разное – то Тюмень, то Инстербург, то даже Тифлис, но больше всего упоминается Шанхай. Хотя в Китае уже проживали многочисленные русские переселенцы, семья не осталась там: через некоторое время на пароме они отплыли в Египет, где жили в лагерях для беженцев, а оттуда перебрались в Париж – один из  центров русской эмиграции.
И здесь маленькая Тамара начала посещать уроки игры на фортепиано, но когда увидела танец легендарной Анны Павловой, твердо решила стать балериной. Воля единственного ребенка была выполнена, хотя мать, которая зарабатывала глаженьем, и отец, который, как многие русские эмигранты, водил такси, с величайшим трудом оплачивали танцевальные уроки дочери. Однако через некоторое время учительница Тамары, выдающаяся русская балерина и педагог Ольга Преображенская, увидев неординарные способности ученицы, отказалась брать плату. Годы спустя балерина Виктория Томина, которая посещала студию Преображенской, напишет в своих воспоминаниях: «…никогда не забуду того впечатления, которое произвела маленькая хрупкая девочка, делавшая шестьдесят четыре фуэте на пальцах, не сходя с места. Это была Тамара Туманова, впоследствии известная балерина». А в одном из парижских русских ресторанов танец 9-летней Тамары увидел сам Сергей Дягилев, который с восхищением воскликнул: «Отлично!».

Из «бейби-балерины» в «прима-балерину»

Через некоторое время студию Ольги Преображенской посетила Анна Павлова с просьбой предоставить ей нескольких юных балерин, чтобы вместе выступать в спектакле. 11-летняя Тамара начала выступать на сцене парижской оперы рядом с Павловой. Ее дебют на концерте Павловой во дворце парижского Трокадеро произошел 8 июня 1925 года. По предложению своего руководителя, она выбрала фамилию матери как сценическое имя – Туманова. Когда заболел отец, Тамара стала кормилицей: в течение нескольких лет танцующий вундеркинд зарабатывала, чтобы прокормить семью.
Юная балерина вызвала интерес публики: журналисты начали довольно противоречиво высказываться о ней. Критик по имени Левинсон обвинял мать Тамары, что та якобы эксплуатирует дочь, так рано выпустив ее на сцену. Но после встречи с матерью балерины и более близкого знакомства с юной танцовщицей, он с одобрением отнесся к столь раннему посвящению девочки искусству…
В 1932 году Джордж Баланчин заметил Тамару Туманову в балете «Веер Жанны» и взял ее в свою труппу «Баллэ рюс дэ Монте Карло» как «бейби-балерину». Он хотел взять ее со своей труппой на гастроли в США: девочка попросила разрешение своей преподавательницы, однако Ольга Осиповна сказала: «Ты еще не готова, и если поедешь,  не являйся больше в мою студию». Тамара повиновалась требовательной учительнице, которая всячески стремилась высоко держать авторитет русской балетной школы. В дальнейшем, когда Баланчин уехал в США и основал в Нью-Йорке Школу Американского балета, уже сформировавшаяся балерина Туманова тоже присоединилась к ним, но раз в год возвращалась в Париж и занималась у Преображенской. На Бродвее она впервые выступала в спектакле «Звезды в твоих глазах» в 1938 году. В первые годы проживания Тумановой в Штатах ей всячески помогал великий режиссер театра и кино Рубен Мамулян – земляк матери балерины.
«Черная жемчужина русского балета» (так называли Туманову не только из-за ее темных глаз и волос, но и из-за неординарности и большого таланта) успешно выступала в ряде европейских и американских балетных трупп:  «Баллэ рюс дэ Монте Карло», Русский балет полковника де Базиля и «Баллэ 1933» в Лондоне (1932–1934), «Орижинал баллю рюс» (1940), «Баллэ тиетер» (1944–1945), «Гран баллэ дю марки де Куэвас» (1949), «Фестивал баллэ» (1952–1956), Парижская опера (1947–1950, 1952–1959), миланский Ла Скала (1951–1952, 1956), а также выступала с собственной труппой. Перечисление ее балетных партий занимает несколько книжных страниц. В ее репертуаре были не только главные героини классического репертуара, но и постановки современных балетмейстеров, в том числе «Состязание», «Федра», «Моцартиана», «Хрустальный замок», «Поцелуй феи» Джорджа Баланчина, «Фантастическая симфония», «Детские игры», «Лабиринт» Леонида Мясина, «Незнакомка» Сержа Лифаря (кстати, последний неоднократно фотографировал Туманову, чьи изображения стали своего рода иконами балетной фотографии) и много других. Эту приму-балерину Бродвея 1940-1950-х годов также писал ряд художников современников… Есть сведения, что в парижской опере Туманова выступала также как певица, исполняя в основном русские романсы.

Три минуты на пальцах

Со своей чрезычайно выразительной внешностью, бледной кожей, большими, печальными глазами, гибкостью, виртуозностью, драматичностью и исполнительским мастерством Тамара Туманова была идеалом балерины, помимо Анны Павловой, Майи Плисецкой. По мнению критиков, она олицетворяла три важных качества балерины – человечность, таинственность и абстрактность. Не зря ее называли «трагической артисткой танца». Известно, что однажды после ее выступления в Париже к ней подошел французский писатель Жан Кокто и робко пощупал ее пачку. Армянский писатель Мегердич Хаджян из Мексики так выразился о танце Тумановой в спектакле «Ночная птица»: «Для классической танцовщицы, которая всегда старается освободиться от притяжения земли и парить, лучше этого балета и быть не может. Но то, что показала Туманова, было невообразимым совершенством. Она почти в совершенстве преодолела силу притяжения и стала просто одаренной птицей. Своей непревзойденной техникой Туманова затмевает знаменитых классических танцовщиц».
А вот как выразилась одна из конкуренток Тумановой – знаменитая балерина Александра Данилова: «Согласно одному критику, Туманова обладает неординарным чувством равновесия. Она может оставаться на пальцах одной ноги более чем три минуты. Разве это не феноменальное явление? – говорит он. – А ведь у меня нет столько времени!». С Даниловой согласен танцор Юрий Зорич, который описал это качество Тумановой не с иронией соперницы, а с юмором: «Тамара всегда была гордостью балета! У нее фантастическая техника; мы шутили: когда она делает арабеск, то можно выйти пообедать, вернуться, а она все еще будет стоять в арабеске».

Танцуя на экране

Тамара Туманова сотворила себе славу не только на сцене, но также на большом экране. В своем первом фильме-короткометражке «Испанская фиеста» Жана Негулеско (1942) она была цыганской Гадалкой, исполняя испанские народные танцы вместе с Леонидом Мясиным. Свою первую драматическую роль в кино балерина исполнила в картине «Дни славы» режиссера Джека Тернера (по произведению своего будущего мужа Кейси Робинсона). Фильм рассказывает о трагической любви русского партизана Владимира (Грегори Пэк) и танцовщицы Нины (Тамара Туманова). Шла Вторая мировая война, и в США, ставшим союзником Советского Союза, сняли несколько фильмов, полных симпатии к русскому народу. После этого фильма Туманова исполнила роль Анны Павловой в мюзикле режиссера Митчела Лейзена «Мы поем вечером» (1953), где танцевала «Умирающего лебедя». В фильме играл также один из выдающихся скрипачей века Исаак Стерн.
Третьей героиней Тумановой в кино тоже была танцовщица Гэби Деслис – в фильме Стенли Донена о жизни композитора Зигмунда Румберга «Глубоко в моем сердце» (1954). Через два года Туманова снялась в фильме из трех новелл известного актера и танцора Джина Келли «Приглашение на танец», исполняя роль девушки с улицы, танцуя вместе с Келли страстный танец. Снималась также в фильмах знаменитых режиссеров Альфреда Хичкока «Разорванный занавес» (1966, Балерина) и Билли Уайльдера «Частная жизнь Шерлока Холмса» (1970, мадам Петрова).
В 1944 году Туманова вышла замуж за американского писателя, режиссера и продюсера Кейси Робинсона (1903–1979). «У меня красивый муж», — говорила она. — Это прекрасный, удивительный брак. Кейси обожает отца и мать. Отец и мать обожают Кейси. У меня есть все, что я хочу на земле. Красивый дом, три собаки, два ручных голубя, прекрасные автомобили». И несмотря на это, через десять лет супруги развелись. Тамара Туманова прожила 77 лет, до последних своих дней оставаясь красавицей, и скончалась 29 мая 1997 года в Санта-Монике (штат Калифорния), после короткой болезни, став легендой, звездой первой величины в истории американского балета…

И о происхождении

В наши дни  в Интернете ходят разные слухи о происхождении Тамары Тумановой. О ней отзывались как о русской, ее воспринимали как грузинку или армянку. Фамилия же отца балерины Борецки-Хазидович дает повод предполагать также польско-украинские корни. Однако следует заметить, что полковник Владимир Дмитриевич Борецки-Хазидович (1885–1962) был вторым мужем Евгении, а первым мужем и биологическим отцом был некий Константин Захаров. Все это свидетельствует о том, что в мировую культуру каждый народ внес свой неоценимый вклад…
Бахчинян Арцви

Источник

Всю свою жизнь Петр Дмитриевич Барановский спасал для нас красоту

Каждый, кто хоть раз был в Коломенском, видел среди сохранившихся каменных зданий эти деревянные экспонаты – домик Петра I из Архангельска,

домик Петра I из Архангельска

воротная башня Николо-Карельского монастыря, башня Братского острога из Сибири… Как они здесь оказались? Кто их сюда привез? И почему – именно сюда? Не сразу, но выяснилось, что привез их сюда некто Петр Дмитриевич Барановский, бывший здесь директором в 1930-е годы. Но ведь в 30-е этого никак не могло быть! Потому что ничего такого не создавалось, а только рушилось и уничтожалось. И я захотела узнать – кто этот человек, который посмел возразить бездушной машине и встать у нее на пути.

Из отпущенных ему 92 лет 75 Петр Дмитриевич Барановский отдал ежедневной, напряженной, кропотливой работе. Это был дотошный исследователь, выдающийся ученый-археолог, талантливый архитектор-реставратор.

Это ему мы обязаны тем, что видим и сейчас на Красной площади два собора – Казанский и Покрова на Рву.

Казанский собор

Покрова на Рву

Первый не так давно вернулся из небытия благодаря чертежам Барановского, а второй… Когда его задумали снести, реставратор за него бился так, как будто в нем заключался весь смысл его, Барановского, появления в этом мире. Выступал на собраниях, писал письма Сталину, угрожал властям тем, что запрется в соборе, и если тот взорвут, то взлетит на воздух с ним вместе (а он в то время был уже профессором с мировым именем). Сложно сказать, что именно решило судьбу собора, но, когда Лазарь Каганович, идейный вдохновитель генеральной реконструкции Москвы, убрал храм Василия Блаженного с макета Красной площади, товарищ Сталин попросил соратника поставить собор «на мэсто».

Реставратор не останавливался. Он вступал в борьбу за каждый старинный дом Москвы, который хотели ликвидировать. «Все исторически и архитектурно ценные дома на улицах Пречистенка и Волхонка устояли благодаря вмешательству Барановского», – признает архитектор-реставратор Инесса Казакевич.

Всю свою жизнь Барановский спасал для нас красоту: отвоевывал у обезумевших коммунистов жемчужины архитектуры – поднимал, подпирал растоптанные, укреплял ветхие, возрождал уничтоженные. Один только перечень национальных святынь, спасенных Петром Барановским, занимает в толстой книге о нем 40 печатных страниц! И среди них скромными строчками – Крутицкое подворье, Болдинский монастырь, Коломенское… – целые архитектурные ансамбли, которым были отданы годы, десятилетия жизни.

Родился Петр Дмитриевич 14 февраля 1892 года в селе Шуйском Вяземского уезда Смоленской губернии в семье безземельных крестьян-ремесленников.

Мать его была женщиной яркой и творческой. И мальчик рос чутким и восприимчивым к красоте. Петр с детства проникся живой и крепкой любовью к русской старине. И творческий путь его начался на родине – в Смоленской области. Болдинский монастырь поражал его, восхищал, вдохновлял. Здесь он, уже будучи студентом Московского строительно-технического училища, в 1911 году составил подробный план реставрации Болдинского монастыря.

Фотограф Виктор Юрьевич Минченко. Современный вид

И настолько удачный, что за это в 1912 году двадцатилетний крестьянский сын был награжден золотой медалью Русского Археологического общества и премией в 400 рублей пятирублевыми золотыми монетами. Это была неожиданно огромная сумма (позже на эти деньги Барановский купил себе фотоаппарат и поехал по России).

Он работал и одновременно учился на искусствоведческом факультете Московского археологического института.

В первую мировую войну он служил начальником команды в III инженерной дружине, строившей укрепления на Западном фронте. Когда грянула революция, вся дружина самовольно разъехалась по домам, а он опломбировал склады и остался их охранять от разграбления.

Институт Петр Барановский окончил с золотой медалью. В этом же 1918 году за несколько месяцев он написал диссертацию о памятниках Болдинского монастыря.

В процессе работы над проектом восстановления своего любимца-монастыря начинающий реставратор буквально на животе облазил его стены и крыши. Здесь же он совершил научное открытие, которым пользуются теперь реставраторы всего мира – изобрел собственный метод восстановления кирпичного декора «по хвостам» — «метод Барановского». Из-за важности этого и других научных открытий ему было присвоено профессорское звание.

В 1921 году 26-летний профессор отправился в экспедицию по реке Пинеге, взяв с собой три пуда соли (деньги на Севере тогда ничего не стоили) – знакомиться лично с северным деревянным зодчеством.

«Страшно даже вспомнить то путешествие, – рассказывал Петр Дмитриевич своему ученику, В. А. Десятникову. – Мой проводник – местный житель, согласившийся за пуд соли быть кормчим, – долго, видно, потом вспоминал меня. Поездка эта нам обоим чуть не стоила жизни. Вначале плыли хорошо. Потом ударили холода, плыть стало трудно. Светлого времени было мало, и мы все время рисковали разбиться на порогах, где лодку кидало, словно перышко. За долгий путь мы совсем обессилели. Пинега к устью стала широкой. Деревень по берегу не было видно, нам негде было обогреться и пополнить съестные припасы. Да еще беда – стали мучить нас галлюцинации. Однажды к вечеру плывем, а впереди высокий крутой берег. Голодные, глаза слипаются от усталости, сами окоченели от холода. И вдруг мне почудились огни впереди. «Гляди, – толкаю я своего кормчего, – деревня!» Тот напряженно вгляделся и заревел от радости. Ломая прибрежный лед, мы с трудом пристали к берегу. Выскочили из лодки и, перегоняя друг друга, бросились вперед. Бежим, оглашая лес треском сучьев, а огни все дальше и дальше уходят от нас. Понял я тогда, что это обман зрения. В лесу мы могли потеряться и замерзнуть. Собрал я остатки сил и еле смог уговорить моего обезумевшего спутника вернуться назад. У него совсем уже не было сил. Мне пришлось погрузить его как куль на дно лодки, устланное медвежьими шкурами, и плыть вперед. Эту ночь я никогда не забуду.

Приплыли мы в Пинегу с последним гудком парохода, отдававшего швартовые. Казалось, больше на Север меня не заманишь никакими калачами. Однако все в жизни пропорционально интересу. Не утерпел я и на будущий год опять поехал в экспедицию по северным деревням. Ничего не знаю чудеснее русской деревянной архитектуры!»

За свою жизнь П. Д. Барановский совершил десять экспедиций на Север – по Беломорскому побережью, по Онеге, Северной Двине, Пинеге, в Новгород, на Соловки, в Карелию.

Летом 1931 года участники Беломорско-Онежской экспедиции собирались отправить в Москву телеграмму, которая заканчивалась словами: «Где хоронить дорогого Петра Дмитриевича?» – тот упал с десятиметровой высоты из-под купола пияльского собора, который он обмерял, и оказался под грудой толстых досок рухнувшего потолка. Когда их разобрали, Барановский был уже без дыхания. Но отправить телеграмму из глухого села не удалось. А когда через 4 часа вернулись к Барановскому, он уже пришел в сознание. Две недели он пролежал в сельском медпункте, а едва поднявшись с постели, сразу поковылял под своды заброшенного собора…

«Призваны мы в мир вовсе не для праздников и пирований. На битву мы сюда призваны». Эти слова Гоголя были девизом всей жизни Петра Барановского. Длилась битва 75 лет. И каждый из прожитых дней был посвящен спасению, сохранению, созиданию. Именно каждый – Барановский работал без выходных. Он, как сам говорил, «всегда хотел раздвоиться, растроиться, раздесятериться, чтобы успеть побольше сделать».

И было куда торопиться. Конец 1920-х: ведется активная реконструкция столицы – из нее пытаются сделать «настоящий социалистический город», превратив Москву в единую систему радиально-кольцевого расположения. Вот небольшие выдержки из книги Лазаря Кагановича: «Основные магистральные улицы должны быть расчищены от мелких посторонних, стоящих на пути движения, расчищены и выпрямлены… Возьмите Лубянку: она, по существу, начинается с Никольской! Снимите Никольские ворота, выровняйте Лубянку и Сретенку, удалите Сухареву башню, и вы получите проспект до самого Ярославского шоссе…» В ходе этой реконструкции погибли более 400 архитектурных памятников Москвы. Так, например, Иверские ворота вместе с часовней были снесены потому, что из-за них во время парадов на Красную площадь не проходили танки.

К сожалению, все варварские деяния в отношении Москвы тех лет нельзя приписать безумию и слепоте одного человека. Явление было массовое. Вот строки из стихотворения одного комсомольского поэта, предлагавшего переплавить памятник Минину и Пожарскому:

Случайно мы им не свернули шею,

Я знаю, это было бы под стать.

Подумаешь, они спасли Расею!

А может, было б лучше не спасать?

Наверное, это было время разбрасывать камни. Но жил тогда человек, который знал точно, что его время – их собирать. Имя ему было – Петр.

И, если бы не он, то, вероятно, погибла бы еще одна жемчужина Москвы – Коломенское. Видя, как памятники старины используются под общежития, овощехранилища и даже конюшни, Барановский немедленно ставит вопрос о создании здесь музея. И отдает ему 10 лет своей жизни. Это опять борьба. Здания и храмы Коломенского требовали немедленной реставрации, причем капитальной. Но подступиться к ним было не так-то просто: большую часть из них занимали различные организации и отдельные лица (одних судебных дел об их выселении было заведено 20 за первые 4 года работы), а те, в свою очередь, уверяли в суде, что постройки в Коломенском не представляют никакой исторической ценности. Для проведения срочных ремонтных работ в храме Усекновения главы Иоанна Предтечи (аварийное здание имело в сводах сквозные опасные трещины) Барановскому пришлось добиваться выселения церковной общины. За это реставратор едва не был убит прихожанами. Видно, измученные безбожным режимом люди уже не в силах были разбираться, с какими целями отнимают у них очередную святыню, и защищали ее как могли.

Всюду, где ни приходилось бывать Барановскому, видел он печальную картину разрушения творений старых мастеров. Не надеясь спасти все это достояние, он мечтал о том, чтобы сохранить хотя бы единичные, наиболее ценные деревянные памятники. Так и созрел план «переселения» их в Коломенское и создания тут музея деревянного зодчества под открытым небом.

И что поразительно – по всей стране уничтожалась, стиралась до сплошного белого пятна отечественная история, а этот человек ехал на Север, выбирал, разбирал, раскатывал по бревнышку, каждое бережно помечая, и отправлял в Москву подводами, пароходами, поездами целые дома, башни, проездные ворота… Да еще следил, чтобы ни одна щепка не откололась, ни одно бревно не испортилось, ни один наличник не треснул! В Коломенском все это собиралось в соответствии с чертежами и метками, и – вот они теперь перед нами.

Конечно, такое дерзкое противостояние режиму не могло остаться безнаказанным, и в 1933 году Петр Дмитриевич был арестован.

Это было вызвано противодействием Барановского властям. Рассказывают, что Петр Дмитриевич был вызван «в одно высокое учреждение», где ему предложили обмерить собор Василия Блаженного и составить смету на его снос. «Это безумие! Безумие и преступление одновременно, – ответил Барановский. – Я ничего для сноса делать не стану, а снесете – покончу с собой». Вскоре после этих событий Барановский был арестован и приговорен к трем годам заключения в исправительно-трудовых лагерях. Пока Петр Дмитриевич находился под следствием, над ним издевались изощренными способами: каждый раз на допросе ему с ухмылками сообщали о том, что вот снесена еще одна главка собора. Эти сообщения причиняли реставратору такую боль, как будто на его глазах мучили близкого ему человека. И когда на свидания к нему приходила жена, первый немой вопрос его был о соборе. Она знала, о чем он хочет спросить и тихо кивала: «Стоит». Он облегченно вздыхал – боль отпускала.

«Три года лагерей меркнут, несмотря на все трудности, перед кошмарной трагедией допросов, искусного обмана, больного сознания и моральных пыток, испытанных во внутренней тюрьме», — напишет Барановский в письме в КГБ от 1964 года, когда будет идти процесс его реабилитации.

Работа для Барановского была не только потребностью, но и самой формой существования. Он не умел по-другому. Поэтому он добросовестно работал и в Сиблаге, строя электростанцию и помпезное здание музея в городе Мариинске. Было что-то настоящее и цельное в этом человеке, что заставляло проникаться уважением к нему как заключенных, так и лагерного начальства. За добросовестность и хорошее поведение он был освобожден досрочно, заслужив положительную характеристику.

После ссылки Барановскому было предписано поселиться в городе Александрове без права выезда. Каждый день в 7.00 и в 17.00 он должен был отмечаться в местной комендатуре. И каждый день, отметившись утром, он шел на вокзал, садился на электричку и ехал в Москву. У него там было важное дело.

Еще в 1925 году Петр Дмитриевич начал реставрацию Казанского собора на Красной площади и отдал этому делу три года. Работал как обычно – то есть самоотверженно. Собор был в самом центре города, у всех на виду, и потому о том, чтобы ставить строительные леса, не могло быть и речи. Так Барановский обвязывался веревкой, забирался под самые купола и там работал часами.

И вот теперь, спустя 10 лет, он вдруг узнает, что этот собор, стены которого его ладони помнят наощупь, определен под снос! Это был сильный удар. Но даже годы, проведенные в лагере, не истребили жизненной стойкости этого человека и веры в то, что все происходящее – лишь временное помутнение рассудка русского народа, за которым непременно последует раскаяние, и святыни будут снова востребованы. Поэтому, ни минуты не сомневаясь, он берется спасать если не сам собор, то хотя бы… память о нем. Каждый день из Александрова он едет в Москву, на Красную площадь, и – фотографирует, обмеряет, делает чертежи. Почти полвека спустя Барановский торжественно передаст молодому архитектору Олегу Журину материалы по собору и благословит его на воссоздание этой святыни.

Как часто мы слышим и говорим эту фразу: «Ни на что не хватает времени»! Так часто, что это кажется оправданием нашего неделания изо дня в день чего-то важного для души, для других, для Бога…

Но время Барановского как будто текло иначе, как будто каждая капля его была наполнена большим смыслом, каждый глоток нес в себе больше живительной силы. Возможно, он просто умел ценить отпущенное ему время и не разбрызгивал его драгоценные капли. И потому жизнь его протекла полноводной рекой, напоив восхищением многие души.

Барановский сделал для Москвы очень много. Но работал он не только в Москве. При его самом активном участии были подняты из руин монастыри и храмы в Александрове, Пскове, Новгороде… Он работал в Троице-Сергиевой Лавре, во Владимире, в Ярославле, Смоленске, Витебске, Киеве, Полоцке и Чернигове, проводил обследование гор и ущелий Кавказа… Первое послевоенное десятилетие стало «оттепелью» для реставраторов. Полстраны лежало в руинах. Тогда и вспомнили о Барановском. К нему прислушивались чиновники, его поддерживали коллеги, и у него впервые после лагеря и ссылки появились официальные «корочки» и полномочия.

В 1947 году Барановскому поручили реставрацию Крутицкого подворья в Москве. Великолепный средневековый ансамбль пребывал в плачевном состоянии. Но какая реставрация без хороших мастеров? Здесь же, на подворье, Петр Дмитриевич создал школу-мастерскую, где обучались каменщики, резчики по дереву, позолотчики. В это же время в Крутицах образовалась еще одна школа — сообщество молодых реставраторов, ставших тогда помощниками и усердными учениками Барановского, а впоследствии – звездами отечественной реставрации.

«Помирать собирайся, а пшеницу сей», – эту поговорку Барановский очень любил. Каменщик-реставратор В. Н. Киселев, знавший Барановского, говорил: «Каждый человек хочет видеть результаты своего труда. Скажи ему: эту работу ты завершить не успеешь – возьмется ли? А Барановский брался. Он отдал Крутицам больше 30 лет, а готовым ансамбль так и не увидел».

Трудовое долголетие реставратора поражало всех, кто работал с ним рядом. На вопросы любопытствующих, в чем тут секрет, он отвечал: «Да никаких секретов. Я никогда не курил и не пил, мало спал, умеренно питался, иногда сырой крупой… А иногда святым духом… Имею ввиду тот душевный запал, который необходим для всякого большого дела».

Жил реставратор в больничных палатах Новодевичьего монастыря со своей женой и соратницей, его добрым ангелом Марией Юрьевной, в маленькой келье, заваленной чертежами, образцами, папками, книгами и бумагами. Здесь он работал, читал, давал консультации, собирал литературный кружок… Удивительно, но Барановский среди прочих дел находил время и силы общаться с молодежью: он возил молодых художников и архитекторов в экспедиции, старался тонко и ненавязчиво внушить им любовь к тому, что для него самого было дорого, – например, приучал читать произведения древнерусской литературы в подлиннике. Кстати, сам Барановский «Слово о полку Игореве» знал наизусть! К этому имени применимы слова Ф. М. Достоевского: «Миру в высшей степени необходимо иметь людей, которых можно уважать».

Умер Петр Дмитриевич 12 июня 1984 года, 92 лет отроду. Похоронили его в Донском монастыре за алтарем Большого собора.

Вся прочитанная мной литература о Барановском обходит один вопрос: был ли Петр Дмитриевич человеком верующим, воцерковленным? Я долго размышляла об этом – ведь я читала о том, что отношения его с церковью складывались подчас непросто. Но то, как жил этот человек, ради чего он жил, склоняет меня к положительному ответу. Впрочем, об этом свидетельствует и такой эпизод из его жизни. При уничтожении Чудова монастыря в Кремле мощи святителя Алексия были спасены благодаря его усилиям: как вспоминал А. В. Ведерников, работавший в Патриархии, мощи Барановский выносил «прежде всего и почти на себе». А когда на одном из совещаний по реконструкции Москвы горячо обсуждался вопрос о снятии оставшихся крестов со столичных храмов, Барановский сказал спокойно: «Зачем снимать? Крестов только бесы боятся». Решили оставить. И еще я думаю: разве мог бы в такое страшное время один человек за одну-единственную жизнь столько великих дел одолеть без помощи Божьей? Едва ли.

Текст: Наталья Зырянова

Источник http://www.naslednick.ru/archive/rubric/rubric_6277.html